Марди и путешествие туда - Герман Мелвилл

бард сочинил нежные стихи, которые поют даже наши пальмовые ветви? Нет, Иуми, эта погребальная песнь не была написана человеком.

– Ах! Был бы я поэтом, Баббаланья, поэтом действительно известным, чьи песни поются на всех островах, и принцем, и крестьянином. Да, погребальная песнь об Адондо будет пронизывать века, как низкий тон, который вы слышите, когда поёт много певцов.

– Мой господин, мой господин, – закричал Баббаланья, – но это действительное бессмертие – стать увековеченным в наших работах, а не в наших именах. Позволь мне, о Оро, быть анонимно известным!

Глава XXXIX,

в которой Баббаланья беседует с самим собой

Длящаяся тишина была наконец прервана Баббаланьей. Указывая на солнце, висящее над горизонтом, он воскликнул:

– Как говорил старый Бардианна, закройте ваши глаза и верьте.

– И какое отношение Бардианна может иметь вот к этому шару? – спросил Медиа.

– Весьма большое, мой господин, поскольку астрономы считают, что Марди движется вокруг солнца; и потому я, кто никогда формально не изучал вопрос самостоятельно, ни в коем случае не могу этому доверять, когда, явно видя одну вещь, я вслепую должен верить другой. Ведь так вот вслепую весь Марди подписался под астрономической системой, которую ни один из пятидесяти тысяч человек не сможет астрономически обосновать. И не так много столетий назад, мой господин, все как один в Марди подписывались под астрономической системой, абсолютно противоречащей той, которой они верят теперь. Но у массы мардиан есть много причин не верить первой системе, поскольку видят они одно; все, у кого есть глаза, должны, разумеется, видеть, что солнце, кажется, перемещается и что Марди кажется закреплённым навечно… здесь… Но, несомненно, имеются теории, которые могут быть верными, хотя внешние признаки противоречат им. Следовательно, в таких случаях для неосведомлённого недоверие, казалось бы, более естественно, чем вера; хотя они слишком часто отклоняют свидетельства своих собственных чувств, которые для них являются простой гипотезой. И таким образом, мой господин, массы мардиан верят не тому, что они знают, а тому, чего они не знают. И они так же готовы принять одну вещь за другую, если она исходит из канонического источника.

– Мой господин, Марди подобен страусу, который будет глотать всё, что вы предлагаете, даже железную полосу, если её направить вдоль его пищевода. И хотя железо будет трудно переварить, всё же оно подаётся для заполнения пространства: это что касается кормления. Ведь Марди должен иметь что-то для своего пищеварения, хотя это что-то всегда будет трудно перевариваемым. Так и рыбаки для добычи бросают два куска приманки, связанные шнуром, альбатросам, плывущим в море, которые жадно ухватывают их с целью проглотить: один кусок одной птицей, другой – другой, – и навсегда оказываются взаимно связаны при передвижении вверх и вниз между собой посредством шнура; даже в этом случае, мой господин, я иногда полагаю, что наши теоретики отрицают в самих себе ненасытную веру мардиан.

– Ха, ха, – вскричал Медиа, – мне думается, что это, должно быть, говорит Аззагедди.

– Нет, мой господин, недавно Аззагедди получил увольнение, чтобы пойти домой и самому посидеть в тепле некоторое время. Но это не оставляет меня в одиночестве.

– Как?

– Мой господин, представьте, что Аззагедди полностью отодвинут в сторону, – хотя по условиям близких товарищеских отношений он со мной вот уже почти пятьсот лун, с момента, когда я ещё не был в состоянии решить, кто я и что я. Вам, возможно, я кажусь Баббаланьей, но себе самому я не кажусь самим собой. Всё, в чём я уверен, своего рода колкое чувство по всему телу, которое называется жизнью; и иногда головная боль или странное тщеславие предупреждает меня, что есть какое-то движение на моём чердаке. Но как узнать мне, как эти чувства соотносятся со мной? Насколько я знаю, я могу быть кем-то ещё. Во всяком случае, я слежу за собой, как будто за незнакомцем. Есть что-то, происходящее во мне, что не зависит от меня. Много раз я желал сделать одну вещь, а выходила другая. Я не буду говорить от себя самого, поскольку я не разбираюсь в этом; это было сделано инстинктивно. Мои самые добродетельные мысли не рождаются от моих размышлений, но возникают во мне, как яркие мечты поэта, без поиска, самопроизвольно. Откуда они приходят, я не знаю. Я – слепой, подталкиваемый сзади; напрасно я оборачиваюсь, чтобы увидеть, кто толкает меня. Я считаю похвалы своих друзей удовлетворением тщеславия из-за того, что то, что они хвалят, принадлежит не мне, Баббаланье, а этому неизвестному кому-то, кто толкает меня к этому. Но почему я, мардианин средних лет, менее склонен к излишкам, чем в молодом возрасте? Вокруг меня те же самые стимулы и соблазны. Но нет, сгорели мои самые горячие страсти, те, которые были самыми сильными, когда мы оказывались меньше всего в состоянии сопротивляться им. Это теперь, мой господин, не те внешние искушения, которые преобладают в нас, смертных, а внутренние инстинкты.

– Очень любопытное предположение, – сказал Медиа. – Но, Баббаланья, есть ли у вас, смертных, нравственное чувство, как вы называете его?

– Есть. Но то, о чём вы говорите, – всего лишь послед; мы едим и пьём за много месяцев до того, как начинаем ощущать свои мысли. И хотя некоторые взрослые, казалось бы, отослали бы все свои действия к этому нравственному чувству, всё же в действительности это не так; из-за доминирующих в них нравственных чувств они обуздывают свои инстинктивные страсти, где те не управляют самими собой, но управляют подлинными характерами. Таким образом, некоторые люди в молодости конституционно так же уравновешены, как я теперь. Но можем ли мы из-за этого назвать их набожными и достойными молодыми людьми? Воздержится ли тот, кто возбуждён? И с другой стороны, инстинктивные страсти по жизни обладают ли естественным превосходством над нравственным чувством, как мы видим это в крайних случаях, развившихся в непоправимых преступниках, – будем говорить так, преступных и отвратительных негодяях? Мой господин, для некоторых людей легче быть святыми, чем для других не быть грешниками.

– Тут, Баббаланья, ты находишься на грани, не рискуй! Вернись назад, откуда ты отправился, и расскажи нам о другом и ещё более таинственном Аззагедди, о котором ты намекнул, чтобы спрятать его в себе же для себя самого.

– Ну, тогда, мой господин, пока Аззагедди всё ещё прячется, как самый непостижимый незнакомец, я вспоминаю все те мои прошлые действия, которые при взгляде назад являют мне выдающееся безумие, которое, уверен, сотворил не я, Баббаланья, сейчас говорящий и рассказывающий о нём. Однако, мой господин, в тот же день я могу совершить некий поступок, который в будущем может оказаться одинаково бессмысленным, поскольку в одной целой жизни мы проживаем сто жизней. От имени непостижимого незнакомца во мне я заявляю, что моё тело было сдано в аренду много раз, хотя всегда одна тёмная палата во мне была сохранена в строгой тайне.

– Ты никогда не подойдёшь к отметке, Баббаланья? Скажи мне что-нибудь внятное о незнакомце. Кто, кто он? Представь его.

– Мой господин, я не могу. Он заперт во мне. Под маской он уворачивается от меня. Он бродит во мне туда и сюда; он всматривается, и я смотрю. Это он говорит в моём сне, раскрывая мои секреты, и несёт меня к неслыханной сфере, что существует вне мардианских небес. Поэтому он предстаёт всегда, и мне кажется, что я не так много живу сам по себе из-за простого ощущения необъяснимого существа, которое находится во мне. И всё это время этим существом являюсь я сам.

– Баббаланья, – сказал Медиа, – ты воистину вывернул себя наизнанку.

– Да, мой господин, – сказал Мохи, – и она столь неразрешима, что я начинаю думать, будто весь Марди – квадратный